горла он не сказал бы, какой тогда был день недели, хотя так легко посмотреть. Десятое ноября. Десятого ноября к нему пришла Анна и сказала… Анну старались не пускать, но с ней было трудно спорить. Она пришла и сказала «Адам жив».

Адаму Гордону, младшему брату, едва исполнилось семнадцать. Королева помиловала его, своей волей, громко, на весь Абердин. Не может мальчик в семнадцать лет противостоять собственному отцу, нельзя этого требовать. Нельзя. И она женщина. Она не желает убивать детей.

Это ему напели уже потом. А тогда Анна еще в дверях уронила «Адам жив».

И это значило, что Джон — мертв.

Анна и поняла, и услышала немного, от нее скрывали все, что могли, да и всей правды никто еще не знал — но трудно закрыть каждую щель в большом людном доме: слуги болтали с гонцами, служанки подслушивали и выведывали любые новости, и говорили, говорили, говорили люди в городе. Было сражение, которое дал отец. Сражение проиграно. Королева в ярости, грозится покарать негодяев и возносит благодарственные молитвы о счастливом избавлении от ловушки бунтовщиков и заговорщиков.

Джорджу не мешали беседовать с супругой, но не оставляли их наедине, предполагая, что леди Анна при первой возможности поможет мужу сбежать. Предполагали совершенно справедливо, она бы и помогла, если бы попросил. Он пока еще не просил. Может быть, если дело дойдет до побега на континент, тогда, само собой…

— Отец меня уже боится, — шепотом жаловалась Анна. — Он думает, мне так лучше, ничего не знать, и чтобы ты был рядом.

Джордж обнимал жену и думал, что его собственный отец вычеркнул его из списков, что у него нет земель, которые могли бы привлечь внимание Мерея, что он сменил веру по убеждению и много раньше, что его не было на севере… а когда дело дошло до мятежа, он и вовсе находился на дороге в столицу. Ему могут поставить в вину Инвернесс… но это нужно захотеть. И найти свидетелей. А их всего двое и один уже мертв. Александр, да примет Господь его душу в ряды своего воинства, мог сослаться и наверняка сослался на приказ. Но подтвердить свои слова уже не сумеет — Мерей поторопился с этой казнью.

Нужно было оставаться в живых, добиваться свободы, оправдания, возможности вырваться отсюда, вернуться на север, и не гонимым беглецом, которому один путь — бунт до последнего дня, а хозяином. Ради жены. Ради младших. Ради тех, кто уцелел. Джордж сейчас отчаянно завидовал Джеймсу. Тот мог бы сорваться с места, как в сказке — сам, конь и меч, — мстить. Мерею, Мэйтленду, Мортону, Грэнджу, остальным, а потом удрать на континент и ищи ветра в поле; а потом герцог Ангулемский написал бы, что с родичем его обошлись несправедливо и он защищал свою честь, и лучше бы его простить, а то уж он, герцог, как особа королевской крови, самим Господом для того над людьми поставленная, вступится… и далее, и далее.

Думалась такая вот чушь, потому что нельзя было вспоминать о том, что сказала Анна. Пока, при ней — нельзя.

И поэтому он строил в голове линию защиты, прикидывал, с чего начнет, когда окажется на свободе. Знал, что жена слышит, чувствует его. Если не сами мысли, то настроение. Говорил — о делах. О будущем ребенке. О том, что королева приняла мать и сестру Джейн в свою свиту — эту записку Арран не задержал — и значит, вероятно, все закончилось.

Анну нельзя пугать. И не только потому, что она беременна и беременна первым ребенком. Ее вообще нельзя пугать. Обижать. Огорчать. Потому что она — Анна. А еще потому, что если когда-нибудь ее огорчат или напугают слишком сильно… не останется ни дома, ни города, ни, возможно, страны.

Слишком сильно — это пока еще его жизнью, и так неправильно; но скоро будет — жизнью сына, и тут уж Джордж не видит ничего неверного. Совершенно. Ни капли. Еще одна старая сказка — отдашь то, о чем не знаешь… и поделом. Не суйся.

Джордж обнимал ее, и целовал прикрытые глаза, прямые брови, а она говорила тихим ровным шепотом обо всем, что успела услышать, узнать и выведать. О том, чего не должны были слышать двое у самого входа, следившие искоса, стыдливо, но неуклонно.

— Отцу нельзя верить, но он захочет оправдаться…

И, может быть, невольно поспособствует. Сам ничего не делал и зятю не позволил, а тот и не порывался, все больше проводил время с женой, да выполнял поручения тестя. Тестя, а не отца.

— Он боится, что я без тебя сойду с ума, — говорит Анна еле слышно, и это недостающий кусочек мозаики по имени граф Арран герцог де Шательро.

Потом, когда захлопнется внутренняя дверь, а следом и дальняя дверь в коридоре, он подойдет к окну, положит руку на выстывший переплет, закроет глаза… и будет просто вспоминать младшего брата по имени Джон. Большого, веселого, надежного брата. Самого доброго, единственного по-настоящему доброго человека в их семье. Вспоминать — от травинки перед лицом, от тренировок во дворе, от запаха дыма, до последних дней, тогда, в Дун Эйдине, последних дней, когда виделись. Запечатывать все в памяти, чтобы потом никакие подробности, а они точно есть, подробности, он видел это по глазам слуг, по тому, как мало дошло до Анны — чтобы никакие подробности не заслонили лица. Стоял и вспоминал, пока — уже заполночь — охрана не всполошилась и не зашла, и не помогла ему лечь. А помощь потребовалась — окаменевшие мышцы отказались слушаться. Что ж, лечь помогли, а уснул он уже сам.

У одного парня в Аргайлшире кто-то уносил овец, не оставляя следов. Старики сказали, что это бубри, птица, что живет на дне озер, и что лучше бы ему не оставлять стадо на ночь у воды. Но парень был упрям и вместо этого поставил на берегу капканы из железа. Как-то утром нашел он один капкан захлопнутым, а между зубьями — кусок перепонки. Вскоре после этого уже под вечер увидел он на пустоши девушку, погнался за ней и скоро догнал, потому что она хромала, да и не хотела уж очень от него убегать. А парень, как разглядел ее, так сразу и пообещал, что женится, если она с ним проведет ночь. Пошли они к воде, а только занялась заря, как девушка ему говорит: «Будет теперь у меня сын, которому нипочем холодное железо, но ты взял у меня ногу,